Пять главный вопросов к архитектуре евразийской безопасности

Фото из открытых источников

У России богатое наследие выживания во враждебной среде и решения вопросов выживания путем силы. Мы не ангелы, а потому и не можем свысока учить других. Но нам доступно думать о лучшем будущем и создавать его вместе.

Российская инициатива о системе безопасности в Евразии проходит один из наиболее сложных этапов своего становления. Она получила мощный старт, будучи выдвинутой на самом высоком политическом уровне – президентом России Владимиром Путиным. Российской дипломатии удалось запустить диалоговый процесс вокруг обсуждения инициативы с крупнейшими державами в Евразии, с партнерами в странах ближнего зарубежья. В логике и в духе инициативы появляются новые двусторонние соглашения по вопросам безопасности.

Используя космические аналогии, можно констатировать, что первая ступень ракеты сработала безупречно. Однако впереди запуск второй ступени и выход инициативы на нужные политические орбиты. Ключевая проблема данного этапа – выработка в диалоге с партнерами России на континенте детализированных принципов новой архитектуры безопасности, их фиксация в виде конкретных договоренностей, а затем развитие в виде международных институтов.

Речь о самом сложном этапе как в концептуальном, так и в политическом смысле. У новой идеи пока нет длительной истории и инерции, которая работала бы на нее. Одновременно будет расти сопротивление среды – попытка торпедировать ее со стороны политических оппонентов как на уровне идей, так и практических вопросов.

Первый вопрос, который возникает в диалоге о новой системе: почему Москва сразу не «кладет папку на стол»? Почему вслед за инициативой российского лидера не обнародованы заранее подготовленные расшифровки в виде проекта основополагающих принципов и механизмов? Особенно контрастно такой подход смотрится на фоне западных заготовок – зачастую они сопровождаются тщательно выверенным портфелем конкретных дорожных карт и планов действий, идущих вслед за заявлениями лидеров.

Российский подход явно выбивается из такой практики. Москва озвучивает идею в виде постановки проблемы и определения отправной точки. И приглашает остальных стать авторами проекта. Вместо спускаемых «сверху» директив создается пространство для диалога и творчества. У нас есть свое мнение. Но мы хотим прорабатывать его вместе с нашими друзьями и единомышленниками.

Показательны два недавних документа. Первый – совместное заявление министров иностранных дел стран СНГ о принципах сотрудничества в обеспечении безопасности в Евразии. Второй – совместное видение Евразийской хартии многообразия и многополярности в ХХI веке, озвученных министром иностранных дел России Сергеем Лавровым и его белорусским коллегой Максимом Рыженковым в Минске. Можно ли считать их завершенной концепцией новой архитектуры? Пока нет. Можно ли рассматривать их как часть «мозгового штурма» и совместной отработки подхода – безусловно. Такие итерации могут и должны повторяться с самым широким кругом партнеров в Евразии. Сам по себе это создает коммуникативную среду, нарратив, пространство для взаимодействия.

Второй вопрос: хочет ли Москва использовать идею о евразийской безопасности для создания коалиции против Вашингтона, вовлечения в нее стран мирового большинства? Скорее нет, чем да. В России хорошо понимают, что у каждой страны свои отношения с США. Они определяются и огромными объемами торговли, и диаспорами, и участием в цепочках поставок, и другими интересами. Попытка вбить клин между ними и США заранее обречена на провал, а потому и не закладывается в проект.

Но верно и другое. Система европейской безопасности так и не смогла стать инклюзивной, сняв тем самым предпосылки любых конфликтов на принципах равной и неделимой безопасности. Европейская, а точнее Евроатлантическая система остается закрытой и вертикальной. Она обладает своими демократическими механизмами, однако объективно подчинена воле и лидерству Соединенных Штатов. Масштабный конфликт в центре Европы – видимый результат накопившихся дисбалансов Евроатлантической системы.

Это важный урок для создания любой новой архитектуры. Опыт России как ключевого игрока, поставившего под сомнение евроатлантические реалии, важен для остальных. Внерегиональный игрок-гегемон – избыточен для архитектуры столь сложного континента. В отличие от игроков-партнеров.

Третий вопрос: почему Россия не закладывает в архитектуру евразийской безопасности идеологические принципы? Тогда как у США и коллективного Запада они есть в виде рационалистической и модернистской либеральной модели. Они продвигают на внешнем контуре не только свои интересы. Но и такие нормативные и политико-философские принципы, как свобода, демократия, рыночная конкуренция, права человека и т. п.

Здесь осторожность Москвы, судя по всему, диктуется несколькими причинами. Прежде всего за плечами у России советский опыт. Вместе с потерями от «крупнейшей геополитической катастрофы», Россия усвоила урок: вписать сложность международных отношений в единообразную идеологическую картину, сколь бы рационалистической она ни была, попросту не выйдет. На выходе рано или поздно будет выхолащивание принципов, их девальвация, а затем и размывание интересов в угоду умозрительным и не всегда работающим схемам.

Другая причина – обоснованные подозрения в том, что модернистские идеологии и принципы под влиянием различных факторов становятся постмодернистскими. Мы в растущей степени имеем дело не только (а возможно и не столько) с либерализмом, сколько с его образом –симулякром. Напряжение между образом и реальной жизнью приводит к коротким замыканиям. Отдельный вопрос: идет ли речь о свойствах современной идеологии или же такие проблемы переживает только либерализм? Либерализм как рационалистическая идеология в своих проблемах не одинок. Проблема системна. А значит закладывать новую архитектуру евразийской безопасности на жесткую идеологическую платформу нельзя.

Четвертый вопрос: возможно ли уместить в одну систему все многообразие стран континента? Одно дело – озвучить идею, совсем другое – создать работающий механизм. Западные институты при всех недостатках в виде иерархичности и относительной закрытости все же представляют собой хорошо организованную машину, сочетающую в себе разные форматы и содержательные повестки: жесткий вариант НАТО и забюрократизированный ЕС сочетаются с гибкими и временными «тройками», «четверками» и прочими наборами, в которые активно вовлекаются и не западные игроки. Впрочем, далеко процесс такого вовлечения все же не заходит.

Иными словами, многообразие – явная проблема на пути дисциплины и эффективности. Выход – взять принцип многообразия за основу, принять его за объективную данность, не гнаться за дисциплиной и эффективностью в краткосрочном горизонте. Уважение к разнообразию рано или поздно даст результат. Авторитет и доверие эффективнее господства и принуждения.

Наконец, пятый вопрос. Что делать с анархичной природой международных отношений? Скептик укажет на то, что под благими принципами и пожеланиями вроде многообразия, равной и неделимой безопасности, суверенного равенства и т. п. готовы подписаться все. Но в реальности каждый будет продвигать свой интерес. Евразийский континент – не только кладовая ресурсов и материальных богатств, но также конфликтов и разделительных линий.

Россия вряд ли сможет в одиночку и в обозримой перспективе преодолеть расколы и сплотить мировое большинство даже в границах Евразии. Но ей по силе придать само движение вперед, показать альтернативу. Россия сама является частью анархичной системы, подчас жестко реагируя на внешние вызовы.

У России богатое наследие выживания в предельно враждебной среде и решения вопросов выживания путем силы. Мы не ангелы, а потому и не можем свысока учить других. Но нам доступно думать о лучшем будущем и создавать его вместе, а не вместо остальных.

Источник